Откуда тряска

Полезно, хотя подчас и стыдно, вспоминать собственные крылатые выражения 80-х. На встрече с Горбачёвым как-то сказал: «Дайте нам на полгода телевидение — и вы не узнаете свой народ». Тут бы и замолчать, да захотелось добавить: «Моя мать, старая колхозница, говорит: загнали в колхозы, загонят и в перестройку. Это вам намёк, Михаил Сергеевич. Народ готов понять принуждение к свободе».

На просьбы Горбачёва писать откровенно, но всё-таки знать меру у меня был такой ответ, что дух захватывало от довольства собой: «О своей ответственности должен думать тот, у кого печатный станок. У нас станка нет, он у вас. Вы и отвечайте. Требовать ответственности от нас — глумление. Вот получим станок — тогда и будем отвечать за каждое своё слово со всем нашим удовольствием. Земля должна принадлежать тем, кто пашет, печать — тем, кто пишет». В журнале, где работал, говорил: «Мы должны вынуждать их непрерывно принимать решения. Над каждой нашей страницей они должны мучительно колебаться: да или нет, в печать или в корзину. Только так будут двигаться вперёд». Противники Горбачёва на первых порах побаивались его, но было ясно, что в конце концов перестанут. С тревогой думалось, что будет, когда придут в себя. Главное — не дать им собраться с духом. Имея это в виду, я говорил: «Горбачёв все делает правильно и всё — неправильно, потому что у него нет времени. Надо спешить, а он медлит». Вместе с тем были очевидны минусы и спешки. Была уверенность, что Советский Союз может распасться, если раскачается Украина, никак не раньше. Распада Союза не хотелось. Верилось в обновлённый, очеловеченный… Во главе Украины стоял престарелый большевик Щербицкий. Горбачёв менял одного за другим наместников в областях и республиках, а того всё не трогал. Это я одобрял: «Правильно делает. Щербицкого надо держать до последнего. Помрёт — сделать из него чучело, и пусть сидит». Горбачёв действительно боялся неуправляемой демократизации в Украине, но СССР развалила всё-таки не Украина, а Россия. Весной 1991 года журналист-экономист Селюнин, ставший депутатом российского Верховного Совета, делился за рюмкой, как они вместе с Ельциным будут кончать Союзный центр. Союзный центр — это Горбачёв, ЦК, КГБ — вся эта махина, в глазах демократов она становилась всё более нетерпимым тормозом. «С нового года перестанем платить налоги в союзный бюджет — и что он будет делать?». Под «мы» имелась в виду Россия, под «он» — Горбачёв. «Вася, милый, я тебе скажу, что он будет делать. Вас, дураков, посодют. Как это — главная республика страны перестаёт платить налоги?! Это же бунт». — «А пусть не доводит нас до бунта». Одни из нас понимали одно, другие — другое, а все вместе мы не понимали главного: что свобода приведёт не к мгновенному улучшению благосостояния, а к резкому ухудшению. Голодным людям стала до лампочки наша правда о прошлом, наши речи о разделении властей и правах человека. Если бы не внезапное обнищание, у людей хватило бы ума и воли для должной самоорганизации. А в том положении сам англичанин сказал бы, что ему плевать на всё, кроме элементарно пожрать. Это признают очень немногие, зато самые умные из западных исследователей. Но быстро повысить уровень жизни было невозможно никакой политикой — для перестройки настроенной на самоедство промышленности и её персонала требовались годы и годы. До нас это не доходило, хотя мы не раз повторяли вслед за экономистом Лемешевым, что советская промышленность — это Левиафан, пожирающий сам себя: свыше 80% производимых ею изделий ею же и потреблялись. Отсюда, видимо, и тряска, продолжающаяся по сей день.