Новая тема

Со смаком и юмором современного литературного человека Григорий Богослов изобразил однажды Константинополь четвёртого века: «Этот город полон ремесленников и рабов, и все они глубокомысленные богословы, произносящие проповеди в своих мастерских и на улицах. Если вы хотите разменять у кого-нибудь серебряную монету, он поучает вас, чем отличается Отец от Сына; если вы спрашиваете о цене большого круглого каравая, вам отвечают, что Сын ниже Отца; а если вы спросите, готов ли хлеб, то вам отвечают, что Сын сотворён из ничего».

Со смерти Сталина до смерти Брежнева каждый городской житель в СССР был специалистом по сельскому хозяйству. Вы приходите к зубному технику вставить пломбу, а он вам рассказывает, что только аккордно-премиальная система оплаты позволит за два-три года догнать и перегнать США по производству мяса, молока и шерсти на душу населения, как того добивается партия и правительство. Вы пришли сдавать экзамен по фонетике на филфаке, а профессор рассказывает вам о квадратно-гнездовом посеве кукурузы. В начале горбачёвского правления таксист, не дослушав, куда вас везти, печально, как о деле решённом, говорит, что время безвозвратно упущено: даже если упразднить колхозы, крестьяне уже не захотят брать землю. (И не было на шестой части Земли человека, который бы ему объяснил, что ещё при его и Горбачёва жизни пять фермеров будут управляться с пашней, на которой толкался целый колхоз.) Под самый конец перестройки все сделались специалистами по схемам приватизации. Вы приходите в парикмахерскую постричься, а вам озабоченно сообщают, что долевая приватизация, если дать ей осуществиться, будет верхом несправедливости: ведь не сравнить же пай мастера в парикмахерской, пусть и на Крещатике, с паем рабочего «Арсенала»! (И ни этому мастеру, ни всем депутатам не могло прийти в голову, что брадобрей со своего пая имел бы намного больше, чем токарь-арсеналец — от груды железа, которую не сбыть даже в Северную Корею.) Перед самым Майданом (как сейчас в России) и в дни Майдана все вдруг стали специалистами по истории Февраля и отчасти Октября 1917-го. Вы приходите в БТИ за справкой, а там, едва спрятав взятку, рассказывают вам, что в Феврале начиналось тоже мирно. Вы заскочили в химчистку за дублёнкой, а вам читают получасовую лекцию о том, что Февраль — это цветочки, а вот Октябрь, явившийся из-за слишком весёлого Февраля, — это нечто. Так, в разговорах о началах и способах послемайданного обустройства страны незаметно подоспели новые, тоже по-своему блаженные, годы. Мыслящая часть общества, вопреки всем ожиданиям, непроизвольно, но уверенно вступила в эпоху, суть которой определена сто лет назад: это времена, когда вопросы вегетарианства и закаливания вытесняют все другие и дебатируются с религиозной серьёзностью. Люди повели себя так, словно всё, за что боролись, достигнуто и воцарилась долгожданная демократическая скука. Казалось, что это уже навсегда, да не всем. Высокие сферы сегодня охвачены тревожным предчувствием. В вагоне экспресса Киев — Харьков на столике лежит как бы кем-то забытый номерок правительственной газеты, решившей в канун парламентских, с прицелом на президентские, выборов опорочить (а «по факту» — оживить) в читательской памяти все революции скопом. Усердствуют не по уму и, похоже, весьма преждевременно. В поездах звучит другая тема. Все теперь специалисты по выращиванию картошки, капусты и сопутствующих культур. «Придётся брать огород», — говорит разорённый ментами хозяин компьютерной мастерской. Ему вторят только что родившимся на Слобожанщине перлом: «Деды, когда припекало, брали вилы, а мы — огороды».