Предать карнавал

Если говорить о Майдане как о форме народного протеста, карнавальность является ключевым словом, объясняющим его социально-культурную природу. Суть этой карнавальности давно прояснил выдающийся ученый Михаил Бахтин. «На карнавале все считались равными. Здесь — на карнавальной площади — господствовала особая форма вольного фамильярного контакта между людьми, разделенными в обычной, то есть внекарнавальной, жизни непреодолимыми барьерами сословного, имущественного, служебного, семейного и возрастного положения… Человек как бы перерождался для новых, чисто человеческих отношений. Отчуждение временно исчезало. Человек возвращался к себе самому и ощущал себя человеком среди людей», — писал он. Карнавал, по словам Бахтина, торжествует самый процесс сменяемости, а не то, что именно сменяется; он ничего не абсолютизирует, а провозглашает веселую относительность всего. В этом, между прочим, скрывается ответ на вопрос, почему такое важное политическое событие, как «оранжевый» Майдан, не оставило после себя значимых художественных произведений. «Сам Майдан был художественным мегапроизведением, и превзойти его просто невозможно», — говорил в интервью «k:» писатель Юрий Андрухович, который еще в 1990-м изобрел культовое понятие «Праздник Воскресающего Духа». Но как бы мы ни восторгались Майданом, ни хвалили сами себя за мирный характер такой формы протеста, нельзя опьяняться ею. Ведь после того как карнавал завершается, все возвращается на свои места — шуты, побыв королями, снова становятся шутами, а король, сняв шутовской колпак, снова занимает свой трон. Именно в этом главная уязвимость Майдана как формы прямого гражданского действия. На Майдан легко не обращать внимание — мол, шествие ряженых. Его легко разогнать — мол, нарушение общественного порядка. Ожидания участников Майдана легко предать — мол, извините, хотели как лучше, а получилось как всегда. Но время доказало, что Майдан нельзя запретить, опошлить, искоренить из массового сознания. И в этом его главная, сокрушительная сила.