О новом кодексе и старых методах

На этой неделе исполняется два года с момента вступления в силу нового Уголовного процессуального кодекса. О том, как в Украине прижился новый УПК, "k:" побеседовали с экспертом Центра политико-правовых реформ кандидатом юридических наук Александром Банчуком.

Насколько эффективным оказался новый УПК?

Если спросить обе стороны — обвинения и защиты, то закон не нравится ни тем, ни другим. Но нож не бывает одновременно и острым и тупым. Происходит это потому, что пятьдесят лет страна жила по одним правилам — и вдруг появляются новые. Мы работали над кодексом с 2006 по 2010 год, чтобы привести эту сферу к минимальным европейским стандартам. Кодекс — это правила, и мы предполагали, что будем вводить эти правила в действие одновременно с определенной реформой учреждений, которые их применяют. А вышло так, что правила получились хорошими, а учреждения, которые остались старыми, пытаются применять законодательство так, как раньше.

Но за два с половиной года количество людей в СИЗО уменьшилось с 36 тысяч (в феврале 2012 года) до 18 тысяч (на 1 октября 2014 года). Напомню, это люди, которые еще не признаны по приговору суда виновными. Есть такая вещь, как количество осужденных лиц, — за прошлый год оно тоже существенно сократилось. Что это означает для меня? То, что правила формирования уголовных дел для прокуратуры и милиции усложнились. Но это означает и то, что раньше проходило на 20–25% больше сомнительных дел. А сейчас в связи с осложненной процедурой прокуратура направляет в суд лишь те дела, в которых она более или менее уверена.

Если мы возьмем статистику обысков и прослушек, то их количество сократилось на 10–20%. Почему? Потому что раньше решение об обыске принимал сам проводивший расследование следователь. Сейчас нужно идти в суд. И хоть в 90–95% случаев судьи подтверждают эту позицию, все равно идти в суд — это не то что подписать документ у себя в кабинете. Эти общие цифры показывают, что система криминальной юстиции гуманизируется.

Мы ожидаем, что с марта следующего года вступит в силу Закон "О прокуратуре". Тогда в случае злоупотреблений со стороны прокуратуры будут более качественные процедуры привлечения к дисциплинарной ответственности и увольнения прокуроров. Следует ожидать реформы полиции. Если она состоится, это будет означать, что мы сможем дисциплинировать лиц, применяющих кодекс. А это, в свою очередь, означает (и я на это надеюсь), что они будут лучше применять сам закон, соблюдать те гарантии, которые в нем прописаны.

Вы с самого начала принимали участие в разработке нового УПК. Существенно ли изменилась первая версия кодекса по сравнению с тем, что стало законом?

Нам многое не нравится в нынешнем кодексе, так как в нем много компромиссов с прокуратурой, нет чистоты тех институтов, которые мы предусматривали с самого начала. Но если основываться на позиции Совета Европы, это одна из лучших реформ на европейском континенте.

Одно из принципиальных новшеств — суд присяжных. И ирония судьбы здесь вот в чем. Юлия Тимошенко была премьер-министром, и нам известно, что она знала о существовании этого кодекса, но слушалась своих консультантов. А они могли посмотреть своими советскими глазами и сказать: Юлия Владимировна, это принимать невозможно. И консультанты Юрия Луценко, когда он был министром внутренних дел, говорили: нет, это написали теоретики, мы так работать не сможем. И они постоянно откладывали принятие УПК, правительство даже не внесло этот законопроект, хотя мы работали для правительства. А он к тому времени предусматривал суд присяжных по тяжким и особо тяжким преступлениям. Реальный суд присяжных состоит из семи человек. И на первом судебном заседании по Луценко он сказал: я хочу, чтобы согласно Конституции меня судил суд присяжных. Но суд присяжных Конституция предусмотрела, а специального закона не было. Если бы был новый кодекс, дело Тимошенко тоже могло бы рассматриваться судом присяжных. Понимаете, история пошла бы совсем по‑другому.

Есть ряд вещей более технических. Например, позиция прокуратуры. Мы считали (и сейчас пытаемся подготовить такие изменения), что прокурор должен быть главным на досудебном расследовании. Что это означает? То, что он должен руководить следователями. Прокурор является конструктором всего расследования, так как именно он представляет судье позицию обвинения. А у нас получилось, что прокурор на практике не знает, что расследуют. И фактически следователь что-то расследует так, как он это понимает, а потом передает прокурору — иди и защищай. И прокурор связан с тем, что ему собрал следователь. Это влияет на эффективность расследования.

Когда кодекс принимался, говорили, что он революционный, и из ваших слов я понял, что он такой и есть. Но почему же революция не произошла?

Потому что не реформировались институции — это первое. Потому что суды также были зависимы от политической власти и зависимы от прокуратуры — это второе. Если бы суд действовал в рамках тех правил, которые выписаны в кодексе, девяносто процентов всех проблем было бы снято. Фактически сейчас судебным органам предоставили около 30 дополнительных полномочий. Однако судьи привыкли слушать прокуратуру — таково историческое наследие. Возможно, в больших городах это не такая уж серьезная проблема, а в районах, где пять прокуроров и трое судей…

Зависимость судей от прокуроров показывает уровень оправдательных приговоров. В первый год работы кодекса их было 0,28%. За первое полугодие 2014 года — уже 0,57%, можно сказать, их число удвоилось. Почему в той системе координат, которая есть у нас, это существенно? Потому что раньше оправдательные приговоры появлялись за счет дел частного обвинения. То есть в этих делах были два частных лица, а сейчас в таких делах всегда есть прокурор. Это важно, когда прокурор поддерживает обвинение, а суд говорит: нет, вы не правы.

Гуманизировало процессы также то, что порядка 9–10% дел, поступающих в суд, это дела с мировым соглашением. В огромном количестве дел кодекс позволил договориться потерпевшему и подозреваемому.

Были громкие дела, когда люди сбегали из-под домашнего ареста. Насколько такая мера вообще целесообразна?

По частоте применения домашний арест находится на втором месте после личного обязательства. Контролировать человека при домашнем аресте можно таким образом: два милиционера посменно находятся под домом. Другой механизм — это использование электронного мониторинга с помощью браслета. Но дело в том, что мониторинг предусмотрели, а действующим милиционерам просто добавили эту нагрузку. К тому же я думаю, что в наших органах правопорядка сработала определенная расхлябанность. Человек сбежал — и кто виноват? Я не виноват, а кодекс виноват, поскольку он предусмотрел такой механизм? Ну, извините!

Существует мнение, что с учетом ситуации в стране кодекс должен быть более суровым.

Сейчас мое мнение не в тренде, так как все говорят, что нужно ломать хребет преступности, однако думаю, что во многих моментах кодекс недостаточно гуманный. Я люблю вспоминать высказывание: в конце XIX — начале XX века один из разработчиков уголовного кодекса в Италии говорил, что уголовный закон пишется для негодяев, а уголовно-процессуальный — для честных и порядочных людей. Это в тоталитарных обществах говорят, что нужно более жестко относиться к подозреваемым. Пока человек не обвинен, нужно все процедуры ставить на более гуманную основу.

А изменил ли кодекс хотя бы немного отношение судей и прокуроров к обвиняемому как к заведомо виновному? Этакая презумпция виновности…

Не думаю. Наша практика показывает, что молодежь учится у старших, а старшие привыкли смотреть на этот кодекс через свою призму. Например, есть процедура автоматического начала уголовного производства. На практике же все равно каждое заявление проверяют, и только если имеются какие-то подозрения, вносят в реестр. И так по многим позициям. Перемены могут быть, когда состоятся реформы соответствующих институций, когда мы заменим людей и разработаем хорошие механизмы привлечения работников к дисциплинарной ответственности.